Южное солнце — 2. Миры отстранённости

Узколицая тень всё металась по стареньким сходням,

И мерцал виновато давно догоревший костер…

А поближе к полуночи вышел отец мой в исподнем,

К безразличному небу худые ладони простер.

И чего он хотел?… Лишь ступней необутой примятый,

Побуревший листочек все рвался лететь в никуда.

И ржавела трава… И клубился туман возле хаты…

Да в озябшем колодце звезду поглотила вода.

Затаилась луна… И ползла из косматого мрака

Золоченая нежить, чтоб снова ползти в никуда…

Вдалеке завывала простуженным басом собака

Да надрывно гудели о чем-то своем провода.

Так отцова рука упиралась в ночные просторы,

Словно отодвигая подальше грядущую жуть,

Что от станции тихо отъехал грохочущий «скорый»,

Чтоб во тьме растворяясь, молитвенных слов не спугнуть…

И отец в небесах…

И нет счета все новым потерям.

И увядший букетик похож на взъерошенный ил…

Но о чем он молился в ночи, если в Бога не верил?…

Он тогда промолчал… Ну а я ничего не спросил…

Прилетали из других планет,

заразившись солнцем и любовью,

открывали удивленья свет,

краскою расцвечены ладони.

Дети внепланет-материков,

вне особняков,

снобизма сплавов,

открывали душ заветный том —

дети перестроечной державы.

Разносило ветром кто-куда,

под Христовы страждущих хоругви,

в белопенных Евиных садах

не делили пополам заслуги.

Кто в Медузы, кто в планктон попал;

разделяло на квадраты, на значки,

тоном, доставая из заначки,

порции терпения души.

Умирая от завистников тоски,

сорвав с полки старые заветы,

разбросав на линию огня, новой жизни

жадные приметы…

И светило солнце, жарив сказ,

покрывало цветом кож пространство,

что ветшало или новым, становясь,

смешивая миксы — антураж планеты.

Дрожь на дрожь, не в такт,

вбивая новые константы,

символы энергий на воде,

на крестах, распятых всех пророков,

даже головами вниз — в неглиже…

Аббатиссы становились в стан,

разбросав, под звук анданте,

липкое драже, маняще Данте,

забывая принципы в себе.

Уносило вдаль, идею замоля,

закрывали лица до глазницы, а оттуда,

жаром опаля, черные, сверкая,

мчались кобылицы.

Ну, что за печали душой овладели?

Ты молод и свеж, и тот бес не в ребро.

Когда под шарманку романсы нам пели,

Слова вились золотом и серебром.

Не хватит вина заглушить страсть напитком,

Оставьте попытку упрёка в словах,

Пусть кажутся вам эти лозунги пыткой,

Вы пьёте вино на родных берегах.

Роман с продолжением длится уж вечно…

Полковник! В какой вы попали капкан?

Ах, время! Оно… Оно так быстротечно,

В нём стрелки на судьбах танцуют канкан.

Девы, девы, когда-то вы расшивали льны!

Ткали тонкую пряжу, где нить золотая, овечья!

А нынче, нынче, что вы нацелуете для страны?

Что вы натанцуете в клубе, да на поперечине?

На шубу из норки, куницы, лисы и шиншилл?

На эти меха серебристые, тонкие, шкуры медвежьи?

Что мальчик воскликнет вослед, он ещё не решил.

Он глупый. Он маленький. Он безнадёжно безгрешен.

Он ангела кормит конфетой, испачкал лицо.

Его поцелую. Сгребу я в охапку!

О, люди!

Стирается грань между истиной и пошлецом.

А, впрочем, кто судьи?

Кто камень возьмёт? Кто топор? А кто злое словцо?

Потеряно время Софокла, Гомера, Шекспира!

Читают Донцову.

И каждый ловец из ловцов

кому жемчугов. Кому просто в хрущёвке квартира!

Кому просто выжить. От пенсии лишь шелуха,

скорлупка да крохи, да злое шипенье эфира.

Кому натанцовывать в клубе на тачку, меха

лоснящимся, потным, развратным, пузатым от жира

властителям мира сего!

А глазёнки зверят

оленя и котика, что лишь вчера народился,

их пуговки-очи, они с того света глядят,

они не дослушали сказку про гуся и Нильса!

Налейте мне кофе вон в том придорожном кафе!

Там тени девиц длинноногих, как пеплы витают!

Повесьте на дыме! На войнах! На лживой графе!

Казните на плахе! Я больше не буду святая.

Мой стих народится, как двойня, крича и вопя,

Стив Джобсонов в мире, тиранов и шизофрении!

…Но что же он скажет тот мальчик небесный, дитя,

когда подрастёт, про лихие года, костяные?

Что нам навязали сей мир, словно бунт и войну?

Что нам на полоски нарезали высшие цели?

Что мы, как Титаник пошли от удара ко дну.

О, как оправдаться мне после,

за что уцелели?

Догорала заря… Сивер выл над змеистым обрывом,

Умерла земляника во чреве забытых полян…

А он шел, напевая… Он был озорным и счастливым…

— Как же звать тебя, милай?… И вторило эхо: «Иван…»

Он шагал через луг…Чертыхаясь — несжатой полоской,

Ну а дальше, разувшись, по руслу засохшей реки.

— И куда ты, Иване? — Туда, где красою неброской

Очарован, стекает косматый туман со стрехи…

— Так чего тут искать? Это ж в каждой деревне такое,

Это ж выбери тропку и просто бреди наугад.

И увидишь туман, что с утра зародясь в травостое,

Чуть позднее стекает со стрех цепенеющих хат…

Эх, какая земля! Как здесь всё вековечно и странно!

Здесь густая живица в момент заживляет ладонь.

Здесь токует глухарь… И родится Иван от Ивана —

Подрастет и вражине промолвит: «Отчизну не тронь!»

Нараспашку душа… Да и двери не заперты на ночь.

Золотистая капля опять замерла на весу…

— Ты откуда, Иван? — Так автобус сломался, Иваныч,

Обещал ведь Ванюшке гостинца… В авоське несу…

Потемнели-мне ли-мне ли в небе тучи,

В омут канула последняя звезда,

Это мне ли пред судьбиной неминучей

Всё считать-читать ущербные года?

Что-то грохнет-охнет-охнет в поднебесье,

За пригорком тропка в мокрое свернет,

И шальной седок умчится в редколесье,

Редко-редко, но улыбкою сверкнет.

В бурелом трава-травинушка не гнется,

Бурелом для трын-травинки — трын-трава.

Сизый селезень картаво захлебнется,

И от мрака просветлеет голова.

А потом, когда устало-тало-тало

Небосвод повеселеет ввечеру,

Осенит — таких мгновений очень мало,

Когда Русь не призывают к топору.

Просто дождичек прошел в Руси великой,

И не нужно никому на смертный бой.

И Отчизна Несмеяной светлоликой

Просияла в красном красною красой.

Просто огненно теперь на белом свете,

Вновь пичугами затенькали сады.

Лады-лады-лады-ладушкины дети

Запоют на все веселые лады.

«Эрос, филия, сторге, агапэ, латрейа…» —

греческие слова, обозначающие

различные оттенки любви

Языки мелеют, словно реки,

Но теченью лет — не прекословь…

Много знают чувственные греки

Слов, обозначающих любовь.

Научились жить раскрепощенно

И, расцветив жизненную нить,

О любви светло и утонченно,

О любви — с любовью говорить…

А наш круг житейский, словно дантов —

Как ни хлещут чувства через край,

Но по-русски нету вариантов,

И любовь любовью называй.

Но зато, скажу без укоризны,

В русском слове, что не превозмочь,

Много есть названий для Отчизны —

Родина, Отечество и проч.

Есть названье громкое — Держава,

Ну а в нем сплелись и «кровь» и «кров».

Многогранна воинская слава,

А любовь?… Она и есть любовь.

И большой любовью обогретый,

Я другого слова не терплю.

Женщину люблю… Люблю рассветы…

И ладони мамины люблю…

Ничто не бывает печальней,

Чем Родина в сизом дыму,

Чем свет над излучиной дальней,

Колышущий зябкую тьму.

Ничто не бывает созвучней

Неспешному ходу времен,

Чем крик журавлиный, разлучный,

Буравящий даль испокон.

И сам ты на сирой аллее,

Такою ненастной порой,

Вдруг станешь светлей и добрее

Средь этой тоски золотой.

Поймешь — все концы и начала

Смешались средь поздних разлук.

И что-то в тебе зазвучало,

Когда уже кончился звук…